звонко шлепали по голым пяткам. Тетка жила на улице Осоавиахима — почти на вершине Лысой горы. Отсюда открывался вид на весь город, порт и море — хоть смотровую площадку на террасе возле дома устраивай. Оля любила встать рано утром и смотреть на подрагивающий диск солнца, выраставший из моря, и корабли на рейде, величиной не больше чаек. Именно про смотровую площадку чаще всего говорил муж, осторожно спрашивая у Оли, на кого тетка составит завещание.

Одним концом улица Осоавиахима карабкалась на гору, пологие склоны которой были покрыты выжженной колючей травой с редкими оазисами зелени. Другим — бежала с горы, ветвилась узкими переулками, по обеим сторонам которых за невысокими заборами росли вишневые деревья, а у ворот в тени дремали «крымские овчарки» — так взамен утерянной легендарной породы называли коротконогих, приземистых, деловитых дворняг.

С Осоавиахима Оля свернула на Неглинную, оттуда — на Свободы и прямо — к городскому рынку, возле которого останавливались автобусы пригородного направления.

Дышать медленно, дышать глубоко. Воздух должен достать до желудка — главного врага на пути из Феодосии в Щебетовку. Так было двадцать лет назад, теперь не должно укачать.

Маршрутки здесь до сих пор не завелись, ходили такие же, как и прежде, рейсовые автобусы — строго по расписанию. Оля протянула водителю рубли — все никак не привыкнуть — и села на продавленное сиденье к окну.

Когда тетка жила в Щебетовке, а они приезжали к ней летом, мама покупала для Оли на рынке соленые огурцы перед дорогой: сначала за рубли, затем за гривны, а были ведь еще и «купоны» — странные деньги, еще не гривны, но уже не рубли. Хотя рубль тогда тоже был в почете. Достаточно было показать рубли и вопросительно взглянуть на продавца, он тут же кивал, протягивал руку и клал рубли под низ пачки «купонов», а когда заталкивал их под резинку, было видно, что твоих земляков сегодня перебывало немало.

Автобус покружил по тенистым улочкам, выкатился из города и не спеша пополз по узкой дороге: справа — виноградники, слева — село Подгорное, а над ним — попа мадам Бродской. Она же — Ляля-Тепе, самый западный отрог хребта Тепе-Оба, она же, с легкой руки феодосийских извозчиков, Мадам Бродская, гора Бродской, Бесстыдница, Попа и попа Бесстыдницы. Не зная названия, нипочем о нем не догадаешься, и гора кажется обычной горой. Но стоит услышать про филейную часть жены феодосийского аптекаря, каждый раз, проезжая мимо, будешь улыбаться, отмечая ее сходство с пятой точкой человеческого тела. Впереди — Узун-Сырт и Кара-Даг, у подножия которого конечная цель ее путешествия — Отузы-Щебетовка.

Маленький округлый автобус, как и раньше, похож на дыню, в которой с каждой остановкой семечек все прибавляется, а свободное место и воздух убывают. Она бы давно лопнула, не будь у нее железных боков.

Скорее бы Коктебель — там автобус-дыня становится почти пустым: на остановке успевшие взмокнуть за время пути пассажиры, подталкивая друг друга, изливаются на тридцатиградусный, но все же свежий воздух, а ей до свежего воздуха — всего одна остановка. Оля прикрыла глаза; под веками поплыла знакомая дорога — та же, что и за окном, но двадцатилетней давности.

Кто-то открывает форточку, кто-то ругается: «уступите бабушке место», кто-то раздраженно бросает: «ребенка продует». Ругаются не на нее, она и есть ребенок. Беспокоиться надо о другом: ребенка не продует, а укачает. Лучше бы продуло.

Скорее бы Планерское. Справа уже показалась высокая гора с самолетиком на верхушке. Взрослые говорили, что на «планерной горе» во время соревнований погиб летчик.

— Скоро Коктебель? — растягивая слова, спрашивает бабуся слева.

— Да вот сейчас и будет, — заверяет ее соседка. — Если к рынку надо, на второй остановке выходите.

«Что такое Коктебель? — в ужасе думает Оля, высасывая из огурца мякоть. — Еще одна незапланированная остановка?»

Автобус въезжает в знакомый поселок Планерское. Бабусю выносит поток пассажиров. Оля понимает, что Планерское — и есть Коктебель, и облегченно вздыхает. От огурца осталась только расползшаяся шкурка, ее хватит до Щебетовки.

Низкая белая мазанка с голубыми ставнями почти у подножия Кара-Дага. По краям дороги растут сливы и дикие абрикосы — жерделы. Созревая, они падают на землю и лежат в пыли, не нужные даже собакам. В детстве Оля негодовала: настоящие сливы и настоящие абрикосы валяются под ногами! В первые дни каникул у тетки она пыталась их поднимать, но ее ругали, и она уговорила себя представлять, что это муляжи, как в витрине гастронома в Москве, и не обращать на них внимания.

Еще Оля старалась не обращать внимания на рыжеволосого парня, который в последнее ее щебетовское лето появился в доме по соседству. Когда ее отправляли к бочке за квасом, он, словно карауля, тоже оказывался на пустой в полуденный зной улице и медленно ехал на своем старом велосипеде по противоположной стороне чуть поодаль, не отставая, но и не обгоняя.

Собственная неотразимость вызывала у Оли большие сомнения. «Издевается», — думала она и шла, не оглядываясь, с гордо выпрямленной спиной, а внутри все сжималось от страха сделать что-то не так и дать повод для насмешек. Оля чувствовала себя жертвой, взятой на мушку и ведомой насмешником, который настолько уверен в своей безнаказанности, что и не думает скрываться. Иногда он заезжал вперед, выписывал восьмерку на своем драндулете и опять возвращался на позицию «чуть поодаль». Как его зовут, Оля не знала и не хотела знать.

Каждый вечер рыжий преследователь нес вахту напротив теткиной мазанки: сидел на корточках, нахохлившись и втянув голову в плечи, как кочет на насесте, лущил семечки и пялился в окна.

Рыжий порядком надоел тетке: «Ошивается под окнами, будто медом намазано». Ругала тетка его, но Оля чувствовала, что и ее тоже — прицепился, как репейник, хотя ничего плохого она ему не сделала.

Саму Олю больше занимала история про героического летчика с Планерной горы. Днем она забывалась, но перед сном будоражила воображение. Оля засыпала, скомкав одеяло между ног и представляя летчика, чудом выжившего после падения самолета с полукилометровой высоты. Образ летчика был одной зависшей, волнующей, не меняющей своей высоты нотой. Он не имел четких черт лица и приметной одежды, скорее, был ощущением летчика, мечтой, приукрашенной воображением.

Накануне отъезда Оля пошла в поселковый продмаг за солеными огурцами — верными дорожными спутниками. Оглянулась: Рыжего не было; к мгновенной радости примешалась боязнь подвоха, который не заставил себя ждать.

За спиной противно затренькал звонок велосипеда. Рыжий мчался, делая вид, что Оля — пустое место, сквозь которое он